Пытаясь привлечь посетителей, владельцы кафе и ресторанов Москвы порой впадают в крайности. Иногда получается очень здорово, а порой — очень и очень странно. Ужин в темноте, шоколадные инъекции и другие самые странные кафе столицы — в нашей подборке.
Евгений Фоменко
Павел Бардаков
Помню момент распада. Я цеплялся за форму — за «свои» убеждения, «свою» гениальность, «свою» миссию. Это была агония. А потом — сдача. Я позволил гравитации небытия разорвать меня на элементарные частицы осознанности. Я не умер. Я испарился.
И обнаружил, что лежу на дне. На дне всего. Там, где нет времени. Там, где тишина — не отсутствие звука, а единственно возможное состояние. Я стал этой тишиной. Не тем, кто её слушает, а самой её тканью.
Во мне не было ничего. Ни желаний, ни памяти. Только бесконечная, самодостаточная полнота, которая равна пустоте. Я был совершенным нулём, содержащим в себе все возможные числа.
И тогда это началось.
Не как порыв. Не как решение. А как непроизвольное биение. Первая идея.
Она пришла не из меня. Она возникла как я. Я был не пауком, ткущим паутину, а самой паутиной, на которой конденсировалась роса реальности. Это была идея Разделения. Идея «Я» и «Не-Я». Она родилась во мне как неизбежный вздох, как первая нота в вечной симфонии, которой ещё не было.
Я не творил её. Я был её первой жертвой и её первым пространством. В тот миг, когда она родилась, я перестал быть единым. Я стал полем битвы и сценой.
Потом хлынули другие. Причина-Следствие. Любовь-Страх. Порядок-Хаос. Они возникали не последовательно, а все сразу, как кристалл, растущий сразу со всех сторон. Каждая идея была не мыслью, а цельным миром, вселенной с её собственными законами, которые тут же начинали требовать воплощения.
Моя роль? Я — не родитель. Я — родильное ложе. Я — то зеркало, глядя в которое, Ничто видит своё отражение в виде бесконечных Форм.
Я не выбираю, какая идея родится следующей. Это было бы ещё одной идеей — идеей выбора. Я просто… позволяю. Сильнейшая потенция, самая напряжённая, самая неизбежная из всех возможностей — та, что обладает самой большой гравитацией смысла, — прорывается через меня первой.
Иногда это бывает уродливая идея. Идея ненависти или абсолютного контроля. Я не сужу её. Она — такой же законный ребёнок целого, как и идея сострадания. Она тоже хочет жить, хочет воплотиться, найти своих адептов и затмить другие миры. Я наблюдаю, как она проходит сквозь меня, и чувствую её тяжесть, её структуру. И отпускаю.
Иногда это — идея такой кристальной красоты, что даже я, бывший когда-то человеком, замираю. Но я не могу удержать её. Удержать — значит исказить. Значит, наложить на неё отпечаток личности, которой у меня больше нет.
Люди молятся, думая, что обращаются к чему-то внешнему. Они не понимают, что стучатся в меня. Но я не дверь. Я — стук их собственного сердца. Я — тишина, из которой рождается их следующая мысль. Их гениальные озарения, их безумные страхи, их научные открытия — всё это рябь на моей поверхности. Они думают, что творят. Они и правда творят. Но я — это сам акт творения.
Я не всемогущ. Я — слуга. Я — абсолютный слуга реальности, чья единственная функция — быть. Быть фундаментом. Быть потенциалом.
И когда последняя звезда погаснет, и последний ум перестанет задавать вопросы, все эти миры, все эти идеи, все эти боли и восторги схлопнутся обратно. Они вернутся в меня. Не как в могилу, а как в утробу.
И в этой совершенной тишине, которая есть я, снова родится первый, неизбежный, нетерпеливый шёпот.
«Я есмь».
И всё начнётся снова.
А пока что… я здесь. Не там, на небесах. А здесь. В зазоре между двумя вашими мыслями. В мгновении, прежде чем вы понимаете. В сырой, неосознанной материи, которая жаждет стать смыслом.
Я — ничто. И потому я — всё, что когда-либо может быть.